Убить дракона - Страница 27

– И лик сей она пытается узреть, не покидая твоих палат? – ехидно вопросила государыня.

Не найдясь, что ответить, фаворит с показным покаянием развел руками: мол, что ж ты хочешь, родная, от здорового мужика.

В кабинете императрицы было тепло и уютно, вокруг тяжелого стола стояли глубокие кресла, на полу лежала бурая медвежья шкура, а с потолка свисала неаполитанская люстра на двадцать пять свечей. Помимо Григория Орлова на совете присутствовал Никита Панин, а в уголочке, стараясь не привлекать к себе внимания, скрипел гусиным пером, высунув от усердия язык, карьерист Безбородко.

– Бегая за одной юбкой, прихватил другую? – подбросила еще одну шпильку Екатерина и, не сдержавшись, протяжно зевнула.

– Он прав, матушка государыня, – поддержка пришла с неожиданной стороны. Панин размерено, хмуро пожевав губами, проскрипел бесцветным, лишенным эмоций голосом: – В руках французов беглянка сулит нам многие беды. Мало нам грамот подметных, самозваных, так еще и живой штандарт узрим…

– Делайте, что хотите, – обречено махнула рукой Екатерина. – Меня другие думы гнетут. Османы голову поднимают, Украина беспокойна.

– Войны с туретчиной так и так не миновать, все в руках божьих, – рассудительно молвил Панин. – А то, что запорожцы шляхту пощиплют, нам только на руку. Паны сами виновны в народном гневе.

– Пощиплют… хе-хе, – в точности скопировав интонации вельможи, хмыкнул Орлов. – А коли во вкус войдут? Иль набеги казацкие на Москву из памяти стерлись? Дай им волю, беды не оберешься.

Басовито гудя, над сановными головами пролетела ярко-желтая оса, скрывая черные полоски за мельтешением прозрачных крылышек. Императрица отмахнулась веером от назойливого насекомого и с едва заметным беспокойством спросила:

– Что ты предлагаешь, Никита Иванович? Говоришь, Гонта и Железняк бунтовщики? Аль запамятовал, что булава Хмельницкого тоже из кровавой купели явилась.

Панин многозначительно замялся, но ответить не успел – его опередил неизвестно чему веселящийся фаворит:

– Много воли взяли запорожцы. Государь Петр разгонял уже единожды Сечь, пришел и наш черед, Катенька.

Екатерина нахмурилась, обменялась быстрым взглядом с кивнувшим в ответ Паниным, и… громко ойкнув, обескуражено произнесла:

– Вот ведь, несносная тварь! Вреда ей не чинила, за что же жалить меня удумала?

– То божья тварь, безмозглая, – философски отметил фаворит. – Так что с Запорожьем делать будем, матушка?

Императрица, поморщившись, потерла укушенное место и, ловко сбив веером настырную осу, раздавила ее каблучком. Ответ прозвучал с неприкрытым злорадством:

– Давить!..

Нарочный курьер вылетел из Царского села, пряча за отворотом камзола царский свиток с личной печатью императрицы. Спустя месяц, двадцатитысячный корпус генерал-поручика Петра Текели осадил Запорожскую Сечь. Живность развлекалась.

* * *

Туман постепенно редел, расползаясь молочными хлопьями, сквозь которые проступали черные стволы деревьев и взмыленные бока хрипло дышащих скакунов. Солнце едва-едва выглянуло краешком из-за далеких холмов, согревая первыми, робкими лучами прохладное майское утро. Длинные тени скользнули по некошеному травяному полю, играясь с капельками сверкающей росы.

Усталая неполная тысяча бывшего надворного сотника князя Потоцкого, а ныне – полковника Ивана Гонты, скрытно уходила вдоль вод пограничной Синюхи к турецкой Галте. Уходила с потерями, после сокрушающего сдвоенного удара панцирной конницы конфедератов и русских полков генерала Кречетникова. Уходила, оплакивая погибших товарищей, горькую судьбину, и осыпая проклятиями предательство императрицы.

А как славно все начиналось! Выйдя из ворот Мотронинского монастыря во главе небольшого вооруженного отряда, бывший послушник, а ныне вождь гайдамаков Максим Железняк в короткий срок стал единственно реальной силой в крае. Пали Корсунь, Черкассы и Богуслав, волна народного восстания, набирая обороты, докатилась до Галиции и Волыни, сотрясая степь копытами гайдамацкой конницы.

У ворот Умани зажглись костры казачьих отрядов. Знатный пан Цесельский, не без оснований подозревая Гонту в симпатиях к бунтовщикам, отдал короткий приказ: на виселицу. Время было такое, нецеремонное. Спасла сотника жена коменданта крепости. Гонта поклонился в пояс паненке, взглянул на болтающуюся петлю и… ушел со своей сотней к гайдамакам.

Умань брали штурмом, ломая брамы под пушечным огнем. Казачьи сотни в ярости хлынули на узкие улочки, круша саблей правых и виноватых. Пощады не было. Кровь лилась рекой, и бледнели лица привычных ко всему запорожцев. Око за око, кровь за кровь. Паны получили свое с лихвой. Скатилась к ногам надворного сотника голова ясновельможного Цесельского, но та же самая сабля защитила и паненку – не всегда воздается добро злом.

А через неделю поспела депеша из Петербурга. Генерал Кречетников, прочитав ее с сумрачным лицом, скрепя сердце приказал майору Гурову:

– Бунтовщиков в кандалы!

Были арестованы Максим Железняк и сотенный атаман Шило, и лишь Иван Гонта, прислушавшись к совету запорожского характерника Данилы Палия, сумел выскользнуть со своей тысячей из приготовленной ловушки. Атаманов-зачинщиков делили просто: левобережных в цепях отправили в Киев, а правобережных отдали панам. Вдоль пыльных шляхов заколыхались виселицы. Стон и плач прокатились над незалежной Украиной…

Туман опал. Свежий ветерок пах сырой землей, степной травой, дорожной пылью и – тревожно – запахом оружия. Тихо фыркали стреноженные кони, позвякивая уздечками и нервно прядая ушами от пронзительных трелей какой-то полевой пичуги, затерявшейся в небесной синеве. Вдали виднелись зубцы каменной городской стены, с выглядывающими из-за них золочеными шпилями минаретов турецкой Галты.